Павел Лунгин: о кино и телевидении, о Боге и церкви, о России и ее месте в мире

Павел ЛУНГИН,

кинорежиссер

Мир лягушек и хорьков прост: кто сильный, тот сожрал слабого

Мир лягушек и хорьков прост: кто сильный, тот сожрал слабого
Россия похожа на некое увеличительное стекло, через которое можно увидеть все беды мира. Вот в чем всемирность русского народа. Мы как бы берем все болезни на себя и показываем их всему человечеству. Но жить в больном организме ужасно.
20 мая 2011
Художник не может изменить положение вещей. Художник может лишь говорить о том, что болит. Говорить о том, на что он обращает внимание. Художник — это колокол. Колокол пожар не потушит. Он может только людей собрать. И в этом смысле художник не в состоянии сделать так, чтобы нравственность перестала быть стыдной. Мы сейчас живем в мире, где вообще нет ни низа, ни верха, ни правды, ни лжи. И это, конечно, ужасно и губительно.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 1

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 1

Нет ничего удивительного, что современные студенты, современная молодежь воспринимают как нечто необычное то, что представителям старших поколений кажется вполне нормальным. Их все время дергают. Сейчас вообще происходят очень интересные вещи. И в этом, конечно, огромная вина телевидения.

Телевидение пытается получить как можно более простую и быструю реакцию — в какие-то считаные секунды. Время для них дорого. То есть ты должен кричать «ура!», или изображать радость, или ненавидеть, или что-то еще. В конечном счете из человека пытаются сделать что-то вроде лабораторной лягушки. Знаете такие опыты, когда у лягушки отрезают лапку и подводят к ней ток? И эта лапка лежит и сокращается. А лягушки уже нет — есть только механическая реакция лапки. Думаю, что люди уже устали от того, что к ним пытаются подвести электричество, чтобы вызвать у них какую-то стандартную запрограммированную реакцию. Это делает реклама. Это делают молодежные передачи. Это делает «Комеди Клаб». Это все больше и больше делают фильмы.

Обратите внимание, какие фильмы сейчас пользуются успехом у молодых людей. Мне кажется, что все больше и больше молодежи не способно даже уследить за историей длиной в полтора-два часа. Там есть сюжет. Там есть линия. Там надо хоть что-то понять, не спеша подумать, рассказать. В результате такие фильмы, как, например, «Елки» или «Яйца» от «Комеди клаб», распадаются на трех-пятиминутные скетчи. Вот она — единица восприятия.

Но возможен и абсолютно другой тип разговора, другой тип обращения, когда человеку говорят: «Мы от тебя ничего не хотим. Наоборот, это ты входи в наш мир и испытай что-то, чего ты, может быть, не знал и не испытывал». И это вызывает благодарность. Именно с этим, по-видимому, и связан успех фильма «Подстрочник», который я не могу до конца ни осмыслить, ни понять и который был для меня, конечно, неожиданным. Как будто люди изголодались. Цинга у них, и кровоточат десны. Они бросились на этот фильм — и умные, и глупые. Что-то было такое, что вообще ушло из нашей жизни.

На самом деле люди лучше, чем о себе, думают. Наверное, люди сами не понимают, что в действительности они лучше, чем кажутся. Под скафандром внешнего цинизма, хамства, бесконечной материальной заинтересованности, похоже, спрятаны какие-то души, какие-то внутренние человечки, которым, видимо, стыдно быть добрыми и хорошими. Стыдно быть нормальными, человеческими. Стыдно иметь идеалы. Я не знаю, проводились ли на эту тему какие-то исследования или нет. Но это как-то по-другому ставит вопрос о нашем обществе.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 2

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 2

Мой фильм «Остров» в большей степени о вере и о Боге, чем о церкви как системе. И надо сказать, что официальная церковь его приняла. Правда, решение о вручении нам благодарственной грамоты за этот фильм было принято лично Патриархом. Это было для нас полной неожиданностью — нам позвонили буквально за день до того, как ее вручили.

Церковь не апеллирует ни к фильму «Остров», ни к фильму «Царь», в котором рассказывается о великом русском святом, о мученике, уважаемом и почитаемом церковью. О митрополите Филиппе, который возвысил свой голос в защиту гибнущего населения и за это поплатился жизнью. Он как христианский мученик пошел на эту смерть. И нападки ужасные на фильм со стороны официальных православных патриотов.

Впрочем, я не считаю истинными православными тех, кто считает, что царь есть главный святой. Любой царь. Власть заменила Бога. Но и церковь не сказала об этом ни слова. Видимо, это ставит ее в неудобное положение. Но я считаю, что эти фильмы о Боге, о совести и о правде.

Когда «Остров» стали показывать в преддверии и во время православных праздников, я боялся, что от многократного показа фильм потеряет свое значение. Но потом этот страх прошел. Наступает такой момент, когда фильм, как ребенок, вырастает и идет своими ногами. Это уже не зависит от меня.

Я сам не понимаю, как этот фильм у меня получился. Он не похож на другие мои фильмы. История создания этого фильма сама по себе удивительна. Но я все равно рад. Потому что существует опасность официоза. Существует угроза, что христианские праздники и христианство вообще превратятся в некий официоз. Ведь такой опыт уже был при Романовых, когда люди перестали верить в церковь, потому что она слилась с властью, приняла внешнюю для себя форму.

Поэтому я рад, что сделал такой малобюджетный фильм о полуюродивом человеке, который живет в Боге и в природе, живет в стыде. И что это символизирует путь христианской души. Для меня это, конечно, и есть путь личной веры. Я не говорю о церкви как о системе.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 3

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 3

Каждый фильм — это мир. Мы же не инсценируем диалоги. Камера туда — и он сказал, камера сюда — и он ответил. Нужно создать некий мир. Когда я делаю фильм, я пытаюсь создать мир, в котором должны жить эти люди. Тогда достигается правда. И есть слова, которые в мире «Острова» или в мире «Грозного» звучали бы чудовищно фальшиво. В «Царе» мне было сложно, например, уйти от архаизмов. Я пытался уйти от русского языка XVI века. Есть чистота языка, которая соответствует внутреннему миру.

Художник не может изменить положение вещей. Художник может лишь говорить о том, что болит. Говорить о том, на что он обращает внимание. Художник — это колокол. Колокол пожар не потушит. Он может только людей собрать. И в этом смысле художник не в состоянии сделать так, чтобы нравственность перестала быть стыдной. Мы в мире, где сейчас вообще нет ни низа, ни верха, ни правды, ни лжи. И это, конечно, ужасно и губительно. Поэтому и язык упрощается. Язык каждый раз описывает мир, который его окружает.

У нас мир запутанный, хаотический, но простой. Он простой почти до биологического состояния. Кто сильный, тот сожрал слабого. Понимаете? Мир даже не больших животных, а мелких. Мир лягушек и хорьков. Этому миру не нужны сложные слова и сложные чувства. Поэтому язык упрощается и меняется. В том числе и русский язык, который всегда был выходом свободы в несвободном государстве.

Россия никогда не была свободным государством, но свобода шла через язык. Почему так велико было слово? Пушкин, Толстой... Потому что слово было территорией свободы. А сейчас слово перестало быть территорией свободы.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 4

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 4

Бороться с этим нельзя. Можно ли бороться с тем, что идет дождь? Выход из этой ситуации только личный. Поэтому так разорвалась культура. Она вроде как есть. Все великие книги, великие художники с нами. Но они больше не являются небом. Они твой личный зонтик. Какой ты взял себе зонтичек, так ты и живешь.

Элита 60-х и 80-х годов жила ощущением, что где-то есть хороший мир. Она видела, что вокруг подлость, ложь, карьеризм, много официальных и нечестных вещей, но человек хорош по себе сам. Дайте нам немножко хорошего — и мы все станем хорошими. Интересно, что и западный мир тогда имел элиту, которой у него сейчас нет. Философы, Сартр... Где сейчас Сартр, где властители дум западного мира? Полярность между СССР и свободным капиталистическим миром накладывала обязанности на тех и других. Посмотрите американские фильмы тех лет. Свобода, честность. Воспеваются какие-то благородные человеческие качества. К сожалению, то магнитное поле, которое удерживало оба лагеря в напряженном духовном состоянии, рухнуло, и оказалось, что мир плох везде.

Этот кризис касается всего мира. Это не только наша проблема. Это проблема и Европы, и Африки, и Азии. Оказалось, что мир мелкий, маленький и эгоистичный. И ни одна большая идея, ни одно большое движение ему не свойственны. В таком мире не может быть элиты. Некому вести и некуда. Что они будут говорить? Куда звать? В никуда.

Мне иногда кажется, что мы развиваемся по синусоиде. И сейчас мы находимся во впадине. Наверное, после этого нам ничего не останется, кроме как идти вверх. Но я еще раз говорю, что это касается всего мира. Просто в России — это ее историческое свойство — всегда присутствует какая-то искренность. Уж если дерьмо, то такое, какого мир не видел. Если что-то святое, то уж святое. В этом смысле Россия похожа на некое увеличительное стекло, через которое можно увидеть все беды мира. Но они общие. Вот в чем всемирность русского народа. Мы как бы берем все болезни на себя и показываем их. Но жить в больном организме ужасно. Я, конечно, не завидую молодым.

 

Материал подготовили: Мария Пономарева, Сергей Лихарев, Дарья Шевченко, Виктория Романова, Ольга Азаревич, Лидия Галкина, Роман Попков, Александр Газов