Китай и Япония

О восточных языках и ментальности

• В высоком качестве (32,76 Мб)
• В низком качестве (15,60 Мб)

Павел Шипилин: Всеволод Владимирович, я очень хорошо помню, как лет семь, восемь, десять назад вы мне говорили, что есть у вас очень серьезный долг. О Японии вы книжку написали. Об Англии, где вы были собственным корреспондентом газеты «Правда», вы тоже написали. А о Китае в то время вы не написали ни одной книги, которая бы конкурировала по своей значимости с «Веткой сакуры» и с «Корнями дуба». Вы отдали этот долг?

Всеволод Овчинников: Понимаете, я написал еще до того, как написал «Ветку сакуры», три книги о Китае. И три книги о Японии. Но это были нормальные журналистские книги, так называемая художественная публицистика. Нон-фикшен. Я пытался объяснить политические, социальные, экономические проблемы этих стран. Но я после семи лет Китая, когда Мао и Хрущев переругались, вернулся на родину как бы к разбитому корыту. Потому что мне очень повезло. Я начал свою карьеру журналистскую 60 лет назад, в 1951 году. Пришел в «Правду» как китаист. Знание китайской грамоты было для меня колоссальным преимуществом. То есть стоило прочесть какую-то надпись на картине или на чашке...

ПШ: Секундочку. Я ведь не случайно ее поставил. У нас эти чашки...

ВО: Это строчка из стихотворения: «Чрезмерное отсутствие чего-либо может тоже стать источником радости». Вот такая мысль.

Китайский язык меня пропустил сквозь прокатный стан, сделал из бесшабашного русского человека, который любит кавалеристскую атаку, педантичного немца. Я проработал семь лет в Китае. Мои материалы шли с колес. Я был самым молодым зарубежный корреспондентом не только в «Правде», но и вообще в Советском Союзе. В двадцать пять лет получил самую большую страну мира. И разбитое корыто. Я тогда начал убеждать начальство, что Китай и Япония — это одно и то же. И эти желтые, и те желтые. И эти косые, и те косые.

ПШ: И языки одинаковые.

ВО: И там иероглифы, и тут иероглифы. Мне поверили, и, проучившись полгода два раза в неделю с преподавателем, я приехал в Японию. И тут понял, что я величайший нахал. Что я ничего не понимаю, а главное, как говорят в Одессе, японцы и китайцы — это две большие разницы. То есть китайцы — это как бы немцы Азии. У них логика и рассудок превалируют. У японцев же, как у русских, превалируют эмоции и интуиция. То есть как у русских. Разные подходы к жизни. Разный менталитет.

И я решил написать рассказ, что за люди японцы. То есть как бы путеводитель по японской душе, противопоставляя китайцев и японцев. Поэтому «Ветка сакуры» — это, конечно, рассказ о том, что за люди японцы. Но я их все время описываю, отталкиваясь от того, что китайцы совсем не такие.

Такой книги я действительно не написал. Но я написал… Моей книгой первой была «Тысячелетия и годы». Книга была о первой китайской пятилетке. Был такой писатель Линк. Он написал о первой советской пятилетке. Рассказ о великом плане. Я у него учился приемам публицистическим.

Потом написал еще книгу о Тибете. Я был первым советским человеком, который в 1955 году проехал через четырнадцать хребтов. Три недели мы ехали в Лхасу. И там я был почти два месяца. Потом второй раз.

Конечно, книга «Ветка сакуры», которая вышла в 1970 году, была для нашей публицистики необычной. Потому что я там поставил вопрос о грамматике жизни. То есть жизнь каждого народа имеет свою грамматику. И если мы учим как бы эквиваленты слов, от А до Я, это ничего не дает. Потому что грамматика разная. Разный стереотип поведения. Разные системы ценностей. Мое творческое кредо было: вооружить советских людей правильной методикой постижения зарубежной действительности. Нельзя мерить на свой аршин. Такой книги, как «Ветка сакуры» и «Корни дуба» об англичанах, о Китае у меня до сих пор нет.

ПШ: А насколько отличаются японский и китайский языки? Вы имели возможность сравнить.

ВО: Коренным образом отличаются. Японский язык гораздо проще. И логичнее. «Я люблю пиво». Или «Я люблю рис». Подлежащее и сказуемое, дополнение. Китайский язык — это стена, построенная из больших кирпичей. Японский язык — это кирпичи, осколки кирпичей и цемент. Все это перемешано. Есть иероглифы, есть элементы слоговой азбуки для выражения грамматических вещей. Потому что у китайцев нет ни склонения, ни спряжения. По существу нет ни единственного числа, ни множественного. Очень простая грамматика.

Японский язык грамматичеcки очень сложен, и это очень социальный язык. То есть если мы с вами равные, то мы употребляем одни слова. Если нижестоящий с вышестоящим, он уже говорит, как это при царе было: «милостивый повелеть соизволил». И другие архаичные для нас слова. Женщина говорит с мужчиной как бы снизу вверх. Поэтому найти знающую язык женщину, чтобы секретарем работала на телефоне, невозможно. Она все равно правильно, по этому социальному раскладу, никогда не сможет выполнять свои обязанности.

ПШ: А иероглифика тоже откладывает свой отпечаток и на ментальность, и на мировосприятие? Как китайцы отправляют эсэмэски?

ВО: Это картина. Я говорю, это как Рихтер играет на фортепиано. Потому что там надо иногда тринадцать раз ударить клавишей. Там, для того чтобы иероглиф выскочил, клавишей мало, а иероглифов много. И вот им приходится…

ПШ: А сколько иероглифов зашито примерно?

ВО: Стараются 1700. Но это минимум для газет. В принципе, там двадцать или тридцать тысяч иероглифов есть.

ПШ: Что же там представляют пишущие машинки, клавиатуры?

ВО: Это картина. Делается так: очень часто берется омоним, одинаково звучащее слово, но потом она проверяет, и выскакивают все слова. Она выбирает, находит оттуда правильное.

ПШ: Целое искусство.

ВО: Целое искусство. Понимаете, китайский и японский языки требуют от ребенка примерно в два — два с половиной раза больше усилий, чем для…

ПШ: От китайского и японского ребенка? Или от нашего ребенка?

ВО: Китайский и японский ребенок, чтобы выучить родной язык, тратит в два раза, в два с половиной раза больше сил и времени, чем наш ребенок. Но это дает такие качества характера, как целеустремленность, упорство, граничащее с упрямством. Даже какую-то одержимость. То есть человек, освоивший восточный язык, для меня уже человек, который не ищет легких путей. Обладает определенными качествами.

Но мои книги очень трудоемки. В «Ветке сакуры», если помните, после каждой главы я даю подборку цитат. Авторы из разных стран, писавшие на эту тему. Когда Константин Симонов говорит: «Между прочим, вы выбрали очень рискованный прием. Вы из лучших книг, которые за многие века написаны, выбираете лучшие места. Вы же не худшие выбираете. И ваш текст имеет угрозу провисать на фоне этой вершины». Я говорю: «Да. Но это будет подстегивать меня».

Самый популярный в Японии русский писатель

• В высоком качестве (17,41 Мб)
• В низком качестве (8,27 Мб)

ПШ: И тем не менее вы стали самым издаваемым автором Японии среди иностранцев, которые написали о Японии.

ВО: Да. Там создали клуб поклонников «Ветки сакуры». Три бывших премьер-министра — Накасоне, Мори и Абуци — возглавляют его. Она пришлась и к моменту, и для японцев. Потому что на фоне экономического чуда их интересовало, «а кто мы такие и что о нас думают другие». И тут как раз Овчинников проскочил очень кстати. Но, увы, мы тогда еще не подписали конвенцию об авторском праве. И мне по существу ничего не заплатили. А то я был бы состоятельным человеком.

Тем не менее семь миллионов экземпляров книг разошлось в советскую эпоху. Это очень большой коммерческий успех везде. Авторы меньше, чем доллар за книжку при любых гонорарах, при любых налогах не имеют. При советской власти мне платили две копейки, а не доллар. Но тем не менее семь миллионов — это 140 тысяч брежневских рублей. И товарищ Гайдар превратил их в 36 долларов, с которыми я вступил в самостоятельную жизнь. Сейчас уже на нон-фикшене не заработаешь.

Книга «Калейдоскоп жизни». Писал ее три года. И вроде бы хороший договор — семь процентов тиража. Ну, потом начинается, что имеется в виду не розничная цена — 220 рублей, а оптовая — 100 рублей. То есть я имею с книжки семь рублей. А тираж всего пять тысяч. Пятью семь — 35, минус 13 процентов — 28 тысяч 800 рублей. А мы вам при подписании тысячу долларов дали аванс. Мы вам ничего не должны. То есть вот на этой книжке заработать невозможно.

ПШ: О чем же эта книга?

ВО: Это как бы автобиографическая книга. Я рассказываю, как стал журналистом, как мне помогало знание китайской грамоты. Ну и всякие курьезы. 150 экзотических, драматических и комических эпизодов личной судьбы. Один комический могу рассказать.

Когда я только приехал в Китай, помню, сидели с генералом нашим, военным атташе, и его супругой в самой народной такой харчевне. И там лапшой угощали. И свисали сверху такие ленты с иероглифами. Бывшая медсестра, жена военного атташе, ей за сорок было. А молодые мужчины женщинам бальзаковского возраста нравятся. Она так слегка со мной кокетничала: «Ах, Всеволод, как я вам завидую, что вы китайскую грамоту освоили. В этих иероглифах столько гармонии, столько эстетики. Вы не можете хозяина попросить отрезать этот иероглиф и, пожалуй, еще вот этот». Ну, хозяин удивился. Она эти бумажные листочки положила в сумочку. Принесла портному и попросила, чтобы он золотой парчой вышил на бархатном вечернем платье. И пошла на прием в честь национального праздника Китая. Зал чуть не упал. Потому что на одной пышной груди было написано «Вкусно», а на другой «Дешево». Я эту историю рассказываю своим внукам в назидание, которые всякие майки любят надевать с непонятными надписями.

Я там реабилитировал память Рихарда Зорге. Я был первый советский человек, который пришел на эту могилу.

ПШ: В Японии. Мы с вами перескакиваем от Японии к Китаю.

ВО: В этой книге я рассказываю о том, как работал в Китае, как я переквалифицировался из китаистов в японисты. Как это было трудно. Потому что даже наши говорили: «Да что Овчинников может вообще в Японии понимать! Это же китаист». Какая-то клановость существует и ревность. Пока меня признали, уже после того как я реабилитировал память Рихарда Зорге. Стал изучать наследие Рихарда Зорге. И запомнил его фразу и сделал своим девизом. Зорге говорил: «Для того чтобы узнать больше, нужно знать больше других. Нужно уметь быть интересным для тех, кто тебя интересует».

И действительно, мои семь лет работы в Китае, семь в Японии, пять лет в Англии… Чем больше я знал, тем больше ко мне осведомленные люди тянулись и обогащали меня своими знаниями.

О религии и спорных островах

• В высоком качестве (32,09 Мб)
• В низком качестве (15,32 Мб)

ПШ: Интересовались ли вы религией японцев и китайцев? Интересовались ли вы чен-буддизмом, который в японской транскрипции правильно называется дзен-буддизм?

ВО: Конечно, интересовался. Потому что национальный менталитет нельзя понять, не зная трех великих учений, которые составляют духовную основу: буддизм, даосизм и конфуцианство. Тут по существу и китайский, и японский подходы.

Конфуцианство в чистом виде — стремление лепить человека заново. Человек — глина или пластилин. И воздействуют на него. Творец сильнее, чем материал, а материал — раб творца. А даосисты считают, что не нужно насиловать природу, нужно уподобляться сплавщику на плоту. То есть найти стремнину реки. Только там от берегов отпихиваться, и пусть тебя несет. Поэтому два идеала. У конфуцианства — это карп, который плывет вперед и выше против течения. Поэтому в китайских домах, где есть мальчики, 5 мая, в день мальчиков, вывешиваются флюгера в виде карпов.

А те считают, что вот материал, то, что создала природа, выше всего того, что делает человек своими руками. Нужно искать прелесть в том, что создала природа.

ПШ: Мы настолько разные с Китаем, с Японией. С китайцами и с японцами. По ментальности и по истории. По чему угодно. Каким образом нам понять друг друга? Каким образом нам сотрудничать? Взаимодействовать? Существует ли вообще словарь русско-китайский?

ВО: Мой жанр в журналистике — стремление найти, отфильтровать и расшифровать грамматику жизни другого народа. Это очень важно. Это ключ к другому народу. Мне очень жаль, что серьезных аналитических программ на телевидении нет о зарубежной действительности, которые были еще в советские годы: «Клуб путешественников», «Международная панорама». А ведь сейчас очень важно для людей, которые ведут бизнес за рубежом, понимать, что даже деловая этика совершенно разная в разных странах.

ПШ: И в Китае, и в Японии.

ВО: Да. И у нас. В основном у англичан мы взяли спортивную этику. Законы спорта действуют и в деловой жизни. Пришел первый — ты чемпион, все твое, остальным не досталось ничего.

В Китае и Японии совершенно другой принцип и в политике, и в бизнесе. Там все время идут поиски общего знаменателя, который ищется на основе общих уступок. Вот когда американцы разгромили милитаристскую Японию, Маккартни решил их учить демократии. Он приехал и создал там либеральную партию и демократическую, чтобы как в нормальной стране, а не каждые четыре-пять лет менялись.

ПШ: Нормальная страна — это Америка?

ВО: Да. Менялись у власти и так далее. Японцы первое, что сделали, — эти партии объединили. Либерально-демократическая, которая правит практически почти все 60 лет. Пару раз на пару лет прорывались оппозиционеры. Сейчас тоже проскочил потомок Хатояма, который когда-то с Хрущевым декларацию 1956 года подписал. Но, повторяю, и в политической, и в деловой жизни там поиски консенсуса, а «не пусть победит сильнейший», как это на Западе. А на Востоке нужно, чтобы это всех устраивало. Но любой компромисс — это зеркало момента. Если меняются условия, должно меняться и соглашение.

ПШ: Может быть, поэтому они никак не могут понять, почему мы не вступаем с ними в серьезные переговоры по островам. Может, они ждут какого-то компромиссного предложения от нас?

ВО: По островам вопрос очень непростой. Конечно, Сталин был прав, что не поехал подписывать Сан-Францисский мирный договор. Там ясно написано, что Япония отказывается от всех правооснованных претензий на Курильские острова.

ПШ: Япония-то подписала этот договор.

ВО: Япония подписала его. А нам говорит: «А вы же не подписали его. А чего же вы не подписали?» А не подписали потому, что в то время в ООН сидел Чан Кайши, которого уже два года как свергли. Мы говорили: «Ребята, он уже никого не представляет, ничем не управляет. Он сидит на Тайване. Китай же управляем самим Мао Цзэдуном. Пусть представитель Мао Цзэдуна подписывает». Запад на это дело не пошел. Сталин сказал, что тогда мы не пошлем нашего представителя.

И вот тут мы, конечно, промахнулись. Потому что какой был японский аргумент? Что единственный договор о территориальном размежевании между Россией и Японией — Симодский трактат 1855 года. Там говорится, что граница между Российской империей и Японской империей проходит между островами Уруп и Итуруп. Четыре острова находятся на японской стороне. Но мы говорим: «Да, но вы в 1904 году вероломно напали на Порт-Артур. Развязали японскую войну». Хотя договор начинался с «Да прибудет отныне вечный мир между Российской и Японской империями».

А по традиции международного права государства, нарушившие договор, утрачивают основания на него ссылаться. Поэтому что существует? Акт капитуляции, в котором написано ясно, что суверенитет Японии будет ограничен четырьмя большими островами. Что же касается Тайваня, Кореи, бывших японских колоний… Они обретают такой-то статус. Но там вроде не сказано, кому отходят эти острова, не написано напрямую.

Повторяю, я японцев убеждаю: нынешние взбрыки о том, что незаконно мы там находимся, к чему могут только привести? Что мы вернемся на старую советскую позицию, когда мы говорим, что территориального вопроса никакого нет и быть не может, что это итоги Второй мировой войны, которые не подлежат пересмотру.

Когда избрали социалиста Хатояму премьер-министром, он приехал в Питер в 1956 году. Говорит: «Товарищ Хрущев, пока социалисты и коммунисты, давайте быстренько договоримся». Мы договорились. Подписали декларацию: положить конец состоянию войны между СССР и Японией. Хрущев говорит: «Хорошо. Идя навстречу пожеланиям японского народа, мы готовы передать — не вернуть, а передать после подписания мирного договора — два маленьких острова: Хабомаи и Шикотан. Для того чтобы навсегда закрыть территориальный спор». Хатояма это подписал. А у власти он долго не остался. Тут же вернулись те же либерал-демократы, которые говорят: «Да, это первый шаг в правильном направлении. Два маленьких острова. Но нужно, чтобы еще два больших отдали».

ПШ: И тогда мы замкнулись.

ВО: И 40 лет мы ни туды и ни сюды. Сейчас мы признали две вещи. Первое: что российско-японские отношения — улица с многорядным движением. Тупик на одной из полос не должен блокировать движения на других. То есть у нас нет еще мирного договора, но мы будем развивать торгово-экономическое сотрудничество. Взаимодействие на международной арене и так далее. Это хорошо.

И вторая истина: спор может быть решен только на основе взаимоприемлемого компромисса. Это вроде бы признали обе стороны, наша и японская. Так давайте искать. А для того чтобы был потенциал доверия и появилась возможность, будем развивать торгово-экономическое сотрудничество и сотрудничество на международной арене. Но если японцы ужесточают свою позицию, то ничего хорошего не может быть. Только может быть возврат на позицию того, что была война, и агрессор был разгромлен. И —  пожалуйста. У нас до сих пор нет мирного договора с Германией. Мы основываемся на акте капитуляции. Ничего тут страшного нет.

Кавалер орденов Дружбы

• В высоком качестве (18,88 Мб)
• В низком качестве (8,93 Мб)

ПШ: Вернемся к Китаю. С того долга, с которого вы начали. Вы чувствуете себя должником перед Китаем? Перед огромной страной, перед… Можно ли ее назвать дружественной нам? То, что ее можно назвать интересной, — вне всякого сомнения. Собираетесь ли вы поподробнее написать еще что-нибудь? Расскажите об этом.

ВО: Я не могу сказать, что написал книгу, аналогичную «Ветке сакуры», но в «Калейдоскопе жизни» здесь есть большой раздел о моей работе в Китае. Я там возвращаюсь ко многим темам, о которых, может быть, надо было бы рассказать поподробнее в «Ветке сакуры». Потому что это был невероятный резонанс. Константин Симонов мне тогда позвонил и сказал, что это книга для нашего общества такой же глоток свежего воздуха, как песня Окуджавы. Для меня это похвала величайшая на всю жизнь.

Я помню, как мне позвонила покойная Лаура Примакова, супруга Евгения. Говорит: «Всеволод, ты знаешь, что ты проснулся знаменитым?» Я говорю: «А в каком смысле?» — «Ты на метро ездишь?» Я говорю, что да, я живу через дорогу от работы. «Ты спустись в метро». Я пошел на «Белорусскую». Спустился в метро. Вошел в вагон. Три человека читали «Новый мир» стоя. Я к каждому через плечо заглядывал — читают «Ветку сакуры».

Я вышел, сел на противоположный поезд, поехал в другом направлении. Там уже четыре человека. Опять сел. Сидит потрясающая девушка. На коленях у нее журнал. И так она бережно перелистывает странички. Я круги делал, делал. Место освободилось, и я сел. Говорю: «Между прочим, это я написал». Посмотрела на меня холодно и говорит: «Никогда бы не подумала». Я говорю: «Вы понимаете, это такой редкий случай. Я могу вам дать автограф на этом журнале. Потом будет большая ценность». Она немножко поколебалась, протянула журнал, тут экспромт рождается в голове:

Такое может лишь присниться.

Есть парадоксы в авторской судьбе,

Я вас ревную к собственным страницам,

Питая зависть к самому себе.

После этого экспромта она поверила, что действительно я написал.

ПШ: Всеволод Владимирович, вы вошли в десятку друзей Китая. Я еще хорошо помню, как вы ездили туда за этой, не знаю, как назвать, наградой. Или за этим уведомлением, что вы вошли в этот список. Кто еще в этом списке? Какие обязательства накладывает это список?

ВО: Речь, видимо, идет о том, что наградили меня орденом Дружбы. Это самый высокий орден, который может получить иностранец. Поэтому у меня было три ордена Дружбы. Один советский — орден Дружбы народов. Один китайский — орден Дружбы. Причем интересно, что нарисована на нем Великая Китайская стена. Довольно странный символ для дружбы. И третий — орден Дружбы, которым меня Ельцин наградил на семидесятилетие в 1990 году.

Я являюсь почетным членом Российско-китайского комитета дружбы и развития. Это такая президентская структура по существу. Создается этот орган главами государств соответствующих. Периодически мы осуществляем координацию между общественными организациями, занимающимися развитием связей между нами.

Конечно, Китай — это наш стратегический друг. Особенность в том, что мы растем и развиваемся лицом к лицу. Мы стремимся развивать Дальний Восток, китайцы стремятся развивать Дальний Запад. И, кстати сказать, во время одной из поездок Путина туда, оказалось, что китайцы, когда строили железную дорогу в Тибет, в Лхасу, применили методику прокладки рельсов в условиях вечной мерзлоты, которую разработали зэки где-то на Магадане. Это, может быть, парадокс, но мы действительно развиваемся лицом к лицу. А угрозы встречаем спина к спине. Китай — это наш стратегический тыл, мы стратегический тыл Китая. И я думаю, что очень важно нам воспользоваться великой динамикой этого соседа. Как-то к этому экспрессу, набирающему скорость, прицепить наш вагон, сдвинуть с места развитие Дальнего Востока и Сибири. И слава Богу, что сейчас энергетика очень этому способствует.

Правда о Тибете, секреты кулинарии и искусственный жемчуг

• В высоком качестве (21,24 Мб)
• В низком качестве (10,12 Мб)

ПШ: Расскажите коротко об остальных книгах, которые вы принесли с собой читателям «Особой буквы».

ВО: «Ветка сакуры» и «Корни дуба» — это путеводитель по англичанам и китайцам. «Калейдоскоп жизни» — биографическая книга обо всей моей журналистской судьбе. «Вознесение в Шамбалу» — я был в Тибете в 1955 году, первый советский человек, и был снова в 1990-м. Когда мы замирились, китайцы мне снова предложили, но мне было уже не двадцать лет, как в 55-м, а уже за шестьдесят. И я там чуть концы не отдал. У меня начался острый отек легкого. Слава Богу, что я знал симптомы. Я сразу сказал, меня положили в военный госпиталь и поставили на ноги. Но долго возились с остаточным. Это развивается лавинообразно. 80 процентов смертность. Но все-таки я съездил. Уже не два месяца, а две недели там пробыл. И на основании двух поездок сделал книгу «Вознесение в Шамбалу», где показал Тибет, каким он был в 55-м году. То есть эпохи Марка Поло и современной.

А ни о чем так много нет заблуждений, как о Тибете. Мне особенно было больно, когда перед Пекинской олимпиадой факел двигался и какие-то протесты были «Свободу Тибету!», говорили, что китайские коммунисты оккупировали Тибет 1951 году. Это полный абсурд. Потому что Тибет стал частью Китая при внуке Чингисхана Хубилае. И Пекин был достаточно мудр, чтобы не посылать туда наместника-губернатора, а главе духовенства Далай-ламе позволил быть и светским главой. Этот строй дожил до 1955 года. И китайцы там ничего не трогали.

Они и пригласили меня в 55-м, чтобы я написал и рассказал миру о том, что они выполняют соглашение 51-го года. Далай-лама и Мао Цзэдун. Было передано центру только две функции: внешнее сношение с зарубежом и оборона. Армия прошла через Тибет, встала на границе, а все остальное осталось. Там как были крепостные у монастырей и феодалов, так они и оставались.

Жуткое дело было. Масса людей с отрезанными ушами, с вырванными ноздрями. С пальцами. Ну, средние века есть средние века. И когда Далай-лама бежал в 1959-м, подняв неудачный мятеж, китайцы сказали, что все. Раз тибетская сторона односторонне нарушила соглашение 51-го года, мы объявляем, что отныне хозяевами всех пастбищ являются скотоводы, хозяевами всех земель — земледельцы. Сколько хотят давать монастырям, столько и дают. И вот монастырям приходится на самофинансировании находиться, потому что крепостных не стало. Но в Тибете при мне в 51-м году был один миллион. Сейчас три с половиной. Причем 97 процентов именно тибетцев. Китайцы там не могут быть больше двух лет. По контракту поработают и уезжают. То есть уже всеобщее среднее образование, скоро будет девятиклассное образование. Университет открыли, но, правда, монахов там было на миллион 150 тысяч, а сейчас на три с половиной миллиона их 500 тысяч, монахов. Уже не обязательно каждая семья старшего сына отдает, но тем не менее религия занимает очень важное место.

И, наконец, последняя книжка — «Человек и дракон». Тут аж четыре повести я собрал. Борьба водной стихии и человека на протяжении китайской истории. Это от истории создания самой большой в мире гидростанции. Три ущелья. И переброска воды с юга на север. Почему у нас так плохо относились к планам переброски рек, а в Китае без этого никак.

Вторая книжка «Цветы сливы» — противопоставление китайской и японской кухни. Третья книга — «Рождение жемчужины», как японцы раскрыли эту тайну. Как они начали культивировать жемчуг.

И, наконец, книга «Горячий пепел» — политический детектив. Тайна истории создания атомной бомбы. Я один из первых в мире журналистов пишу о том, что японцы тоже создавали атомную бомбу. Но у них просто экономических силенок не хватало. Если в Германии нас антисемитизм Гитлера спас, ведь немцы-то могли бы сделать. Но Гитлер говорил, что ядерная физика — еврейские штучки. Он очень не любил Эйнштейна. И отдал все деньги Фон Брауну на ракеты «Фау». Поэтому Германия осталась без атомной бомбы. А японцы пытались тоже сделать. Но у них энергетика была настолько слаба, чтобы это разделение изотопов… Я обо всем этом пишу. Так что из двадцати книжек сейчас отобрал восемь. В этих четырехтомниках мое собрание сочинений. На будущий год у меня бриллиантовый юбилей — 60 лет в международной журналистике.

ПШ: Мы рекомендуем читателям «Особой буквы» все эти книги. Мы рекомендуем читателям «Особой буквы» обязательно их прочитать. Потому что автор этих книг Всеволод Владимирович Овчинников, пожалуй, лучший, по крайне мере по нашему мнению, специалист по Востоку. Лучший специалист по Китаю и Японии.