Особое видео: Громкое дело

ч. 1 (1 м. 30 сек.)

• В высоком качестве (5,63 Мб)
• В низком качестве (2,64 Мб)

Ни один свидетель обвинения не появился. И я возьму на себя такую наглость или смелость сказать, что и вряд ли появятся, сколько бы их по количеству не пришло. Потому что, понимаете, здесь очень простая вещь, она даже формальной логике подчиняется: если некоего события не было, то не может быть о нем ни свидетельств, ни свидетелей. Поскольку событий, которые стали предметом обвинения, не было. Например, не было хищения 350 млн. тонн нефти, как это утверждает обвинение. Какой же свидетель может подтвердить, что оно было? Каким образом это возможно? 

Поэтому допрос свидетелей напоминает собрание дискуссионного клуба. Говорят люди о том, о чем им хочется поговорить, о чем им интересно. Потом переходит эстафета к стороне защиты. Сторона защиты пытается спрашивать о том, что относится непосредственно к предъявленному обвинению. Это вызывает приступы нервозности у прокуроров, которые начинают кричать, что это не относится, хотя именно это и относится к существу дела. А свидетели вынуждены отвечать, поскольку они под присягой — лгать нельзя. Они вынуждены отвечать: «Не знаю, не помню, не видел».

ч. 2 (1 м. 35 сек.)

• В высоком качестве (5,94 Мб)
• В низком качестве (2,80 Мб)

Это дело изначально построено супротив требований закона и, еще раз повторю, обычной человеческой логики. Обычная человеческая логика и закон требуют идти от факта преступления и его доказывать, сначала поняв, что этот факт был. Поскольку у нас все наоборот — намечена жертва и подгоняется, подбирается, — то вот эти оговорки и проговорки по Фрейду, они уже не раз звучали. Когда встает прокурор и говорит, что это доказательство соответствует обвинительному заключению. То есть тому, что они сами же и написали, их мнению. Вот это то, чего они добиваются. Они добиваются того, чтобы обеспечить видимость соответствия тех свидетельств и документов, которые они представляют суду их же обвинительному заключению — насквозь фальшивому, лжедокументу, антиправовому документу, сфальсифицированному документу. 

Второе, чего они добиваются — это задавить количеством. Количеством документов, количествам слов, количествам людей. И способствовать созданию того ощущения, которое сегодня в обиходе называется «Ужас! Ужас! Ужас! Смотрите как все ужасно! Какие люди ужасные!». Но это не преступление, это не доказательство преступления. Это некие эмоции, и к тому же недобросовестные.

ч. 3 (4 м. 34 сек.)

• В высоком качестве (17,17 Мб)
• В низком качестве (8,12 Мб)

Судья свою позицию вправе изложить только в последнем документе по делу. В итоговом решении — будь то приговор или постановление. До той поры он не имеет право никак показывать свое мнение, свою позицию. Мы с вами можем говорить сейчас на этом этапе только о качестве ведения процесса. Обеспечивает ли это ведение процесса председательствующим судьей возможность для сторон выполнять свои обязанности в процессе и реализовывать свои права. Вот это — то единственное, о чем мы сегодня можем говорить. 

В этом контексте я могу сказать, что ведение процесса в целом, с точки зрения соблюдения процедур, с некоторыми оговорками можно назвать удовлетворительным. То есть, у стороны защиты есть возможность реализовывать многое из того, что она хотела бы реализовать. Не все! Я по-прежнему считаю, что грубейшим образом было нарушено право на защиту, когда судья все-таки не добился, не потребовал разъяснения обвинения от стороны обвинения, которая это обвинение представила суду. 

Грубейшим образом было нарушено право на защиту когда Ходорковскому, несмотря на его явно выраженное желание, не дали возможность дать показания развернутые в начале судебного следствия, хотя закон такое прямо предусматривает с разрешения председательствующего. Председательствующий сослался на несогласие со стороны обвинения. 

То есть, в каких-то вещах он, несомненно, подыгрывает стороне обвинения. Подозреваю, что делает это в силу того, что видит слабость позиции обвинения. То есть, он как бы подыгрывает слабому. Это не оправдание ни в коем случае. Это просто констатация. Это неправильно. 

Но тем не менее, вот с этими оговорками в целом ведение процесса, ну, скажем так, терпимо и удовлетворительно. Можно работать. То, что все решения промежуточные, которые до сих пор принял суд, — они именно промежуточные, хотя порой просто важные, порой очень важные, — что они в подавляющем большинстве не в пользу защиты, а в пользу обвинения, это тоже плохо и печально. Но самое печальное здесь то, что эти решения должным образом не мотивированны. Никто не может заставить суд принимать ту или иную сторону, но он обязан мотивировать свое любое решение. Чего, к сожалению, не делается.

Я не могу не отметить, что процесс ведет председатель суда. А председатель суда — это фигура вдвойне сложная в том контексте, о котором мы с вами говорили. С одной стороны, председатель суда имеет в отношении судей много полномочий, что всеми признается неправильно. С другой стороны, он сам в большей степени зависим, чем даже просто судья не облеченный вот этим. Вот это все те пуповины, которые должны быть разрезаны. 

И применительно к нашему процессу мы говорим: нам не нужно некоей милости, нам не нужно никаких монарших поблажек, снисхождений. Мы прямо об этом говорим, несмотря на то, что некоторые недобросовестные журналисты… Не далее как сегодня утром на одной из радиостанций прозвучало такое утверждение сомнительное из уст журналиста, что в деле Ходорковского никто не просит и не ищет справедливости, все ищут милости. Неправда! Отвечаю я этому журналисту на его недобросовестное высказывание: ровно наоборот. Мы все время об этом говорим. Мы — это сторона защиты и сам Михаил Ходорковский и Платон Лебедев. 

Вокруг комментаторы могут говорить то, что они считают нужным. Мы говорим все, что нам нужно: чтобы независимость суда конкретно по этому делу была не просто продекларирована очень красиво даже с самых высших высот нашей власти. Чтобы она была реально обеспечена. Чтобы у суда была возможность при его разрешении быть независимым. 

Потому что мы абсолютно уверены, что никакого другого решения, кроме оправдательного, суд, который будет это дело решать по справедливости и по закону, принять просто не может — даже если бы хотел.

ч. 4 (5 м. 01 сек.)

• В высоком качестве (18,82 Мб)
• В низком качестве (8,90 Мб)

В газете «Ведомости» мы сегодня прочитали статью о том, что Институт современного развития опубликовал доклад о состоянии судебной системы и проблемах независимости судей или судов в современной России. Мы знаем, что это не обычный институт. Что председателем наблюдательного совета — так это, кажется, называется, — является сам президент Медведев. Этот институт часто называют «мозговым центром» президента и его команды. Потом это опровергается, говорится, что это не так. 

Но вот вы сказали, задавая мне вопрос, что это доклад для президента Медведева. Это очень важно, я считаю. Почему? Потому что все, кроме президента Медведева и, может, еще кроме премьер-министра Путина, уже вот это все, что сегодня «Ведомости» изложили со ссылкой на доклад, давно говорят вслух. Что у нас проблема главная судов состоит в том, что они находятся в полной зависимости от исполнительной власти, в том числе от прокурорской власти, которая, несомненно, входит — при всей специфике, — но в ветвь исполнительной власти, никак не судебной. Что в судах усиленно выстраивается вертикаль, внутри судебной системы, что тоже недопустимо. Потому что суд может руководствоваться только правом и справедливостью. И никакими указаниями, командами — от кого бы они не исходили, — он не должен руководствоваться. 

То, что Институт современного развития подчеркнул, что главная сегодня проблема не в коррумпированности в обычном понимании этого явления — в этом понимании коррумпированность судов не выходит за пределы общего уровня коррумпированности российского государственного аппарата. Но, понимаете, когда мы говорим о судье, о судах, о судьях, то, в принципе, их действия в интересах чьих бы то ни было — это все равно коррупция. В широком, более широком понимании этого слова. 

Он, допустим, не получает вульгарный конверт, как это понималось несколько лет назад или как это понимал Гоголь — ему поросеночка не приносят, борзыми щенками не дают. Это так. Но будучи и ощущая себя встроенным в эту чиновничью вертикаль, судья рассчитывает на то, что у него не будет неприятностей и он будет дальше пользоваться теми благами, которые дает ему эта государева служба в виде стабильной высокой зарплаты, косвенных выплат, хорошей пенсии, гарантий социальных и прочее, прочее. И он понимает, что его судьба и все эти блага полностью зависят от того, какие решения он принимает по делам важным для этой самой чиновничьей вертикали. 

Вот в чем проблема. Нельзя благополучие жизни судьи ставить в зависимость от того, какие решения он принимает по конкретному делу. Я вывожу за скобки обсуждения наши о преступных злоупотреблениях. Мы говорим о нормальной повседневной деятельности суда. 

Он должен быть абсолютно суверенен. В вынесении решений по конкретному делу. А судить его работу нужно по другим критериям: его профессионализм, желание учиться новому, желанию не бояться сложностей и так далее. Но никак не оценивать его работу по тому — угодное или не угодное решение он принял с точки зрения интересов даже не государства, я подчеркиваю это… У нас, почему-то, принято в последнее время смешивать, что государство — это я! Но так говорил средневековый монарх. А мы, слава Богу, в двадцать первом веке. Поэтому чиновник даже самый высокопоставленный — это не государство. Государство — это совокупность граждан, это народ страны. И только народ страны может определить, что в его интересах, а что нет. А интересы чиновника — это совсем другая вещь. 

Вот эти все вещи нужно разделить, сепарировать и это то, что в первую очередь требует сегодня судебная система с точки зрения ее реформирования. А не те половинчатые шажочки, очень несмелые, так мягко скажем — отмена промежуточного назначения судей на три года, попытки сделать Квалификационную комиссию еще белее независимой (еще посмотрим, что из этого получится). Это все полумеры. Это не стратегические изменения. А нужно вот это. И тогда к этому прибавлять все остальное — конкретное, точечное. Вот такой бы путь мне представлялся правильным.