Есть множество определений элиты. Давайте попробуем сформулировать еще одно ненаучное. Элита — это та часть общества, которая говорит то, что считает нужным сказать по собственному внутреннему убеждению. В этом внутреннем убеждении обязательно будет и свой сугубо личный интерес, в том числе и меркантильный — особенно если речь идет о бизнес-элите или профессиональной элите. Здесь обязательно будет и страх ожидания: как то, что я скажу, услышит и поймет власть, и что за это высказывание мне будет. Это естественно для любого общества.
Но как говорил президент США Дуайт Эйзенхауэр: «Не надо путать честное несогласие с подрывной деятельностью». Беда в том, что слишком часто любое мнение, не укладывающееся в мейнстрим, стало трактоваться государством как подрывная деятельность. И к глубочайшему моему сожалению, очень значительная часть элиты давно играет по этим правилам. Самоцензура элиты страшнее любой цензуры. Потому что элита изначально уже настраивается на то, чтобы влиться во властную систему и политическое пространство на заведомо подчиненные роли. Тем самым она утрачивает способность к стратегическому мышлению, которое в обязательном порядке требует соблюдения принципов независимости целеполагания.
Как элита может повлиять на изменение действующей политической, общественной, правовой и экономической системы? Боюсь, что в нынешней ситуации изменить что-то и стать по настоящему независимой, попытавшись начать действительно влиять, а не поддакивать, элита может только при идеальном сочетании нескольких факторов.
Во-первых, наши верхи должны понять, что и задачи выхода из кризиса, и задачи развития страны требуют независимого мнения независимой элиты, и послать об этом обществу сигнал. Такие сигналы вы можете найти в некоторых выступлениях президента, но они не спускаются вниз, не доходят до целевой аудитории. Причем по самым разным причинам.
Второе: нужны изменения в мотивации. Если посмотреть на примеры успешной модернизации, то становится ясно — она никогда не рождалась из самолюбования и из сытости, желания набить свое брюхо получше и повкуснее. Инновационные реформы всегда рождались либо от отчаяния после поражения в войне, после глубочайшего кризиса, либо от ощущения, что страна подошла к какому-то краю, за которым пропасть.
Пока первые 9 месяцев кризиса такого воздействия на умы российской элиты, по моему ощущению, не оказали. Так что в этом смысле я остаюсь скорее пессимистом.
Объяснений этому много. Элита крайне неоднородна: сколько людей, столько и мнений. В то же время необходима консолидированная позиция — только она способна быть сильной. Вместе с тем, нельзя путать консолидацию с единомыслием. Единомыслие — это то, что задается сверху и воспринимается низами как стереотип поведения. Консолидация — это когда мнения разные, часто противоречащие друг другу, но в уважительном диалоге о судьбах страны (как бы не банально и пафосно это звучало) рождается понимание — в чем разные отряды элиты должны быть согласны и едины, по каким позициям им необходимо стать равноправными партнерами. Единая точка соприкосновения мнений представителей элиты должна быть выработана снизу. Она, конечно, может быть подброшена сверху, но при условии ее осознанной и добровольной поддержки.
Не стоит забывать и о необходимости связи элиты с народом. Она, на мой взгляд, обязательна. Во всяком обществе есть элита и есть народ. Все преобразования совершались элитами. Проблема в другом: если это преобразование не поддерживается народом, то либо оно должно быть быстрым и эффективным, и тогда люди почувствуют его плоды и потянутся за элитой. Либо, если это преобразование коренным образом расходится с волей народа и не демонстрирует свою эффективность — элита будет сметена. Об этом нужно всегда помнить.
Сегодня, несмотря на всю свою разнородность, элита пытается объединяться. Происходит это под разными лозунгами, под знаменами различных знаковых фигур. Например, под именем Ходорковского. Понять элиту можно. Ведь ясно, что дело ЮКОСа в 2003 году стало неким поворотом в курсе, который резко снизил шансы России на реализацию инновационно-модернизационных сценариев, усилил консервативно-ограничительные тенденции. Выбор в качестве лидера Ходорковского, конечно, связан не столько с его личностью — он здесь в прямом и переносном смысле страдательная сторона, — сколько с поведением власти. Но вместе с тем, это имя символично.
Другим символом, вокруг которого пытается консолидироваться элита, является президент России Дмитрий Медведев. С ним элита связывает надежды на либерализацию и демократизацию жизни страны. И, надо сказать, эти ожидания вполне обоснованны. Ряд конкретных фактов действительно свидетельствует о наличии у Медведева неких либеральных настроений. С самой своей избирательной кампании он говорит о необходимости модернизации, с инаугурации рассуждает о политической и экономической свободе как главной цели государства и главном условии развития страны. Единственное на данный момент послание президента Федеральному Собранию написано на том же языке, причем не только раздел о политической реформе, но и документ в целом.
Русский человек в такой ситуации всегда скажет: «Ну, это слова». И поставит скептическое многоточие... Элита, само собой, тоже это понимает. Но даже слова в последние годы мы слышали не часто.
Есть в действиях Медведева знаковые вещи: есть интервью «Новой газете», освобождение Светланы Бахминой. Есть начавшаяся работа над поправками в закон о некоммерческих организациях, убирающая препоны к их деятельности, натыканные с перепугу в связи с волной «оранжевых революций», сделаны заметные шаги в судебной реформе, в борьбе с коррупцией, с наведением порядка в праве — все это непременные условия либерализации.
Так что мы видим конкретный набор фактов, не ограничивающийся только словами. Хотя и слова тоже важны. И для самой элиты, и для общества в целом.