Павел Лунгин: о кино и телевидении, о Боге и церкви, о России и ее месте в мире

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 1

• В высоком качестве (14,46 Мб)
• В низком качестве (6,84 Мб)

Нет ничего удивительного, что современные студенты, современная молодежь воспринимают как нечто необычное то, что представителям старших поколений кажется вполне нормальным. Их все время дергают. Сейчас вообще происходят очень интересные вещи. И в этом, конечно, огромная вина телевидения.

Телевидение пытается получить как можно более простую и быструю реакцию — в какие-то считаные секунды. Время для них дорого. То есть ты должен кричать «ура!», или изображать радость, или ненавидеть, или что-то еще. В конечном счете из человека пытаются сделать что-то вроде лабораторной лягушки. Знаете такие опыты, когда у лягушки отрезают лапку и подводят к ней ток? И эта лапка лежит и сокращается. А лягушки уже нет — есть только механическая реакция лапки. Думаю, что люди уже устали от того, что к ним пытаются подвести электричество, чтобы вызвать у них какую-то стандартную запрограммированную реакцию. Это делает реклама. Это делают молодежные передачи. Это делает «Комеди Клаб». Это все больше и больше делают фильмы.

Обратите внимание, какие фильмы сейчас пользуются успехом у молодых людей. Мне кажется, что все больше и больше молодежи не способно даже уследить за историей длиной в полтора-два часа. Там есть сюжет. Там есть линия. Там надо хоть что-то понять, не спеша подумать, рассказать. В результате такие фильмы, как, например, «Елки» или «Яйца» от «Комеди клаб», распадаются на трех-пятиминутные скетчи. Вот она — единица восприятия.

Но возможен и абсолютно другой тип разговора, другой тип обращения, когда человеку говорят: «Мы от тебя ничего не хотим. Наоборот, это ты входи в наш мир и испытай что-то, чего ты, может быть, не знал и не испытывал». И это вызывает благодарность. Именно с этим, по-видимому, и связан успех фильма «Подстрочник», который я не могу до конца ни осмыслить, ни понять и который был для меня, конечно, неожиданным. Как будто люди изголодались. Цинга у них, и кровоточат десны. Они бросились на этот фильм — и умные, и глупые. Что-то было такое, что вообще ушло из нашей жизни.

На самом деле люди лучше, чем о себе, думают. Наверное, люди сами не понимают, что в действительности они лучше, чем кажутся. Под скафандром внешнего цинизма, хамства, бесконечной материальной заинтересованности, похоже, спрятаны какие-то души, какие-то внутренние человечки, которым, видимо, стыдно быть добрыми и хорошими. Стыдно быть нормальными, человеческими. Стыдно иметь идеалы. Я не знаю, проводились ли на эту тему какие-то исследования или нет. Но это как-то по-другому ставит вопрос о нашем обществе.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 2

• В высоком качестве (13,17 Мб)
• В низком качестве (6,23 Мб)

Мой фильм «Остров» в большей степени о вере и о Боге, чем о церкви как системе. И надо сказать, что официальная церковь его приняла. Правда, решение о вручении нам благодарственной грамоты за этот фильм было принято лично Патриархом. Это было для нас полной неожиданностью — нам позвонили буквально за день до того, как ее вручили.

Церковь не апеллирует ни к фильму «Остров», ни к фильму «Царь», в котором рассказывается о великом русском святом, о мученике, уважаемом и почитаемом церковью. О митрополите Филиппе, который возвысил свой голос в защиту гибнущего населения и за это поплатился жизнью. Он как христианский мученик пошел на эту смерть. И нападки ужасные на фильм со стороны официальных православных патриотов.

Впрочем, я не считаю истинными православными тех, кто считает, что царь есть главный святой. Любой царь. Власть заменила Бога. Но и церковь не сказала об этом ни слова. Видимо, это ставит ее в неудобное положение. Но я считаю, что эти фильмы о Боге, о совести и о правде.

Когда «Остров» стали показывать в преддверии и во время православных праздников, я боялся, что от многократного показа фильм потеряет свое значение. Но потом этот страх прошел. Наступает такой момент, когда фильм, как ребенок, вырастает и идет своими ногами. Это уже не зависит от меня.

Я сам не понимаю, как этот фильм у меня получился. Он не похож на другие мои фильмы. История создания этого фильма сама по себе удивительна. Но я все равно рад. Потому что существует опасность официоза. Существует угроза, что христианские праздники и христианство вообще превратятся в некий официоз. Ведь такой опыт уже был при Романовых, когда люди перестали верить в церковь, потому что она слилась с властью, приняла внешнюю для себя форму.

Поэтому я рад, что сделал такой малобюджетный фильм о полуюродивом человеке, который живет в Боге и в природе, живет в стыде. И что это символизирует путь христианской души. Для меня это, конечно, и есть путь личной веры. Я не говорю о церкви как о системе.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 3

• В высоком качестве (11,76 Мб)
• В низком качестве (5,54 Мб)

Каждый фильм — это мир. Мы же не инсценируем диалоги. Камера туда — и он сказал, камера сюда — и он ответил. Нужно создать некий мир. Когда я делаю фильм, я пытаюсь создать мир, в котором должны жить эти люди. Тогда достигается правда. И есть слова, которые в мире «Острова» или в мире «Грозного» звучали бы чудовищно фальшиво. В «Царе» мне было сложно, например, уйти от архаизмов. Я пытался уйти от русского языка XVI века. Есть чистота языка, которая соответствует внутреннему миру.

Художник не может изменить положение вещей. Художник может лишь говорить о том, что болит. Говорить о том, на что он обращает внимание. Художник — это колокол. Колокол пожар не потушит. Он может только людей собрать. И в этом смысле художник не в состоянии сделать так, чтобы нравственность перестала быть стыдной. Мы в мире, где сейчас вообще нет ни низа, ни верха, ни правды, ни лжи. И это, конечно, ужасно и губительно. Поэтому и язык упрощается. Язык каждый раз описывает мир, который его окружает.

У нас мир запутанный, хаотический, но простой. Он простой почти до биологического состояния. Кто сильный, тот сожрал слабого. Понимаете? Мир даже не больших животных, а мелких. Мир лягушек и хорьков. Этому миру не нужны сложные слова и сложные чувства. Поэтому язык упрощается и меняется. В том числе и русский язык, который всегда был выходом свободы в несвободном государстве.

Россия никогда не была свободным государством, но свобода шла через язык. Почему так велико было слово? Пушкин, Толстой... Потому что слово было территорией свободы. А сейчас слово перестало быть территорией свободы.

Павел Лунгин, интервью для «Особой буквы», ч. 4

• В высоком качестве (15,71 Мб)
• В низком качестве (7,45 Мб)

Бороться с этим нельзя. Можно ли бороться с тем, что идет дождь? Выход из этой ситуации только личный. Поэтому так разорвалась культура. Она вроде как есть. Все великие книги, великие художники с нами. Но они больше не являются небом. Они твой личный зонтик. Какой ты взял себе зонтичек, так ты и живешь.

Элита 60-х и 80-х годов жила ощущением, что где-то есть хороший мир. Она видела, что вокруг подлость, ложь, карьеризм, много официальных и нечестных вещей, но человек хорош по себе сам. Дайте нам немножко хорошего — и мы все станем хорошими. Интересно, что и западный мир тогда имел элиту, которой у него сейчас нет. Философы, Сартр... Где сейчас Сартр, где властители дум западного мира? Полярность между СССР и свободным капиталистическим миром накладывала обязанности на тех и других. Посмотрите американские фильмы тех лет. Свобода, честность. Воспеваются какие-то благородные человеческие качества. К сожалению, то магнитное поле, которое удерживало оба лагеря в напряженном духовном состоянии, рухнуло, и оказалось, что мир плох везде.

Этот кризис касается всего мира. Это не только наша проблема. Это проблема и Европы, и Африки, и Азии. Оказалось, что мир мелкий, маленький и эгоистичный. И ни одна большая идея, ни одно большое движение ему не свойственны. В таком мире не может быть элиты. Некому вести и некуда. Что они будут говорить? Куда звать? В никуда.

Мне иногда кажется, что мы развиваемся по синусоиде. И сейчас мы находимся во впадине. Наверное, после этого нам ничего не останется, кроме как идти вверх. Но я еще раз говорю, что это касается всего мира. Просто в России — это ее историческое свойство — всегда присутствует какая-то искренность. Уж если дерьмо, то такое, какого мир не видел. Если что-то святое, то уж святое. В этом смысле Россия похожа на некое увеличительное стекло, через которое можно увидеть все беды мира. Но они общие. Вот в чем всемирность русского народа. Мы как бы берем все болезни на себя и показываем их. Но жить в больном организме ужасно. Я, конечно, не завидую молодым.

Материал подготовили: Мария Пономарева, Сергей Лихарев, Дарья Шевченко, Виктория Романова, Ольга Азаревич, Лидия Галкина, Роман Попков, Александр Газов