Сила и слабость соцсетей. Евросоциализм. Союз нерушимый рабочих, крестьян и интеллигенции

Социальные сети — сила и слабость

• В высоком качестве (45,65 Мб)
• В низком качестве (45,65 Мб)

Лев Гулько: Здравствуйте. Наш сегодняшний гость — Павел Пряников, представитель блока евросоциалистов, журналист и публицист. Здравствуйте, Павел.

Павел Пряников: Здравствуйте.

ЛГ: Как всегда, у нас три части, и в первой из них мы поговорим о таком феномене, как социальные сети. Затронем вопрос ответственности тех, кто там находится, а еще поговорим о силе и о слабости этих сетей.

Давайте сначала об ответственности, и я приведу последний пример. Барышня, стюардесса «Аэрофлота», разместила у себя на страничке фотографию со средним пальцем, который она показывает в спину пассажирам.

Зачем — это вопрос к ней, конечно. Ну а господин Варламов, известный блогер, разместил это дело у себя в «Твиттере». И тут же фотографию просмотрела куча народа, в том числе руководство «Аэрофлота», которое и сказало: девушка, до свидания.

Вот меня в данном случае интересует ответственность господина Варламова.

ПП: Ответственность здесь, конечно, может быть только этической. Понятно, что никакими рамками закона подобное действие не ограничивается, так что зависит это только от самого блогера. Хочет он дешевой славы или не хочет.

ЛГ: Вы считаете, это ради дешевой славы?

ПП: Конечно. Но осуждать его нельзя — по этому принципу работают и большинство СМИ (желтая пресса, папарацци и так далее).

ЛГ: Однако господин Варламов с желтизной как-то не очень ассоциируется. Если же говорить о СМИ, то нормальные издания двадцать пять раз проверят информацию: а вдруг это монтаж, а вдруг это подстава?

А те же власти, о которых мы еще поговорим, вполне могут обернуть это себе на пользу.

ПП: Я бы не сказал, что слава у Варламова не дешевая — она примерно такова. Она, конечно, за грань не переходит — то есть человек не снимает обнаженную натуру и не залезает в общественный туалет, чтобы там фотографировать. Тем не менее именно такие блогеры и становятся сейчас популярными, и публика именно этого и ждет.

Да что там говорить: если посмотреть трафик Интернета, то 80 процентов его — это порнография, игры, социальные сети. Понятно, что ниша эта не может пустовать. Даже если ведущие блогеры договорятся и скажут: вот мы не будем этого, этого и этого делать, — им на смену все равно придут другие.

ЛГ: А как же «креативный класс»? В том числе оппозиционный, который через эти же социальные сети старается на что-то повлиять?

ПП: А вы знаете, кто-нибудь, может, искренне считает, что публикацией этой фотографии он сделал благое дело — показал, что работники этой авиакомпании не уважают своих пассажиров.

То есть в его голове это может быть представлено именно так: видите, я борюсь с неуважением к пассажирам.

То, что человеку середины XX или XIX века показалось бы мерзостью или влезанием в частную жизнь, сегодня зачастую представляется совершенно нормальным.

ЛГ: Так надо ли как-то контролировать все это пространство?

ПП: Контролировать в каком смысле? Контролировать, если это переходит рамки закона.

ЛГ: Даже если переходит, то как?

ПП: Если есть, скажем, пропаганда убийства или насилия, или педофилии, то, наверно, да — это должно регулироваться. А в другом формате уже никак. Тут должны быть этические правила. Вот если их введут топовые блогеры или просто большинство блогеров…

Но, повторюсь, свято место пусто не бывает, и их нишу очень быстро заполнят.

ЛГ: Вот вы сказали: вещи, которые нарушают закон. Вспомним тех же барышень из Pussy Riot с их курицей — это всем известно. А это что? Это протест, совмещенный с чем?

ПП: Вы знаете, именно в том акте с засовыванием курицы в одно место закон не был перейден.

ЛГ: Почему?

ПП: Хотя бы потому, что наши органы на это никак не отреагировали. Вы знаете, они очень падки на то, чтобы кого-то быстро прижать к ногтю, создать какой-то прецедент. Но в этом случае они не смогли найти никакой крамолы.

ЛГ: А если бы отреагировали…

ПП: Да, если бы отреагировали, было бы понятно, что государство эти вещи будет пресекать. А это выглядело как некая арт-акция. Ведь значительная часть современного искусства и создана сегодня как провокация.

ЛГ: Да вообще искусство — это провокация.

ПП: Да, искусство — провокация, особенно в XX веке.

ЛГ: Вот только рамки, как мне кажется, все сужаются и сужаются.

ПП: Они одновременно и расширяются, и сужаются. Расширяется сознание, а сужается форма того, как достучаться до этого сознания.

ЛГ: И еще такой вопрос: социальные сети как средство массовой информации. В чем их сила? Или слабость?

ПП: Вы знаете, это, скорее, свидетельство слабости наших традиционных СМИ. Свято место пусто не бывает. Возникла ниша, и ее заполняют социальные сети.

Во-первых, у нас немного изданий на душу населения, если сравнить с теми же США и Европой. Во-вторых, конечно, это кризис доверия к традиционным СМИ, который произошел в последние два-три года.

Кризис к собственникам введения не совсем уж цензуры, а, скорее, самоцензуры, потому что большинство СМИ стало оглядываться на то, чтобы не получить по шапке за какие-либо действия.

Вот социальные сети как раз и заполняют эту пустую нишу. Этот процесс будет продолжаться и дальше. Что касается СМИ, то люди будут смотреть на тех, кто стоит за их работой, — на медийных персонажей, которым либо будут доверять, либо нет.

Условно говоря, Познера все обожают и любят (если не все, то большинство креаклов). Но тот канал, где он работает, те же 90 процентов креаклов ненавидят. И в СМИ эта ситуация будет распространяться все шире и шире.

ЛГ: В социальных сетях, опять же, очень тонкая грань между «любит — ненавидит». Возьмем того же Владимира Владимировича Познера, который сначала назвал Госдуму этим словом… А потом извинился и сказал, что он ошибся.

И сначала его любили, судя по комментариям, а потом его стали резко ненавидеть.

ПП: Практика показывает, что таким людям многое прощают. Взглянув уже через месяц на эту ситуацию, мы поймем, что большинство забыло об этом происшествии. Напоминать о нем будут единицы.

Примерно так же было с расстрелом Белого дома в 1993 году. Сейчас практически никто не помнит, что кумиры этой публики призывали публично расстреливать, топтать — напрямую обращались к Ельцину: раздавите гадину.

Все благополучно забыто. Сегодня эти призывы к насилию карались бы какой-нибудь 282-й статьей или хотя бы публичным обсуждением. Но теперь уже все забыто.

ЛГ: Чтобы перейти ко второй части нашей беседы, я задам такой вопрос: как вы можете охарактеризовать то общество, которое у нас образовалось? Коммунизма нет, социализма нет… Капитализм с нечеловеческим лицом? Как называется то, что у нас сейчас есть?

ПП: Я бы сказал, что это некий микст из очень многих идеологий, из очень многих формаций. Если одним словом, то я бы назвал это «киберпанк».

ЛГ: То есть мы живем в эпоху киберпанка?

ПП: Именно.

ЛГ: Хорошо, давайте мы на этом первую часть закончим, а во второй поговорим о евросоциализме, который все больше и больше выходит на первый план.

Евросоциализм

• В высоком качестве (42,60 Мб)
• В низком качестве (42,60 Мб)

ЛГ: Итак, евросоциализм. Судя по всему, это очень многих интересует. Что же такое евросоциализм и можем ли мы туда как-нибудь протиснуться?

ПП: Если кратко его определить, то это социализм с человеческим лицом и с основными европейскими ценностями: с уважением прав человека, с уважением всех европейских гуманистических традиций. Всего этого, к сожалению, не было в России в социализме XX века.

Очень часто пеняют на то, что вот, мол, вы снова пытаетесь загнать нас в социализм. Но все крупнейшие философы, которые рассматривали социализм XX века в России, называли его либо «госкапитализм», либо «социализм азиатского типа».

Примерно то же мы наблюдаем сейчас в Китае. Это аналогия того, что происходило где-то в 1956 году в СССР. В Китае, правда, ввели еще зачатки капиталистической экономики — то, что хотел сделать в 53-м году Берия. Если бы его не убрали, я думаю, СССР в 50—60-х годах был бы похож на современный Китай.

Все опросы социологов показывают, что Россия — страна левопатерналистская. Это очень важный момент. То есть она левая, но большинство (согласно опросам Института социологии РАН, 55—60 процентов населения) желает справедливого батьку. Патернализм — это человек, который решал бы за них проблемы.

ЛГ: Справедливо распределял бы все блага.

ПП: Именно. Конечно, страна у нас левая. Другое дело, что сейчас идея левого патернализма — такого старого социализма — стремительно трансформируется, потому что в жизнь выходит новое поколение, которое тоже хочет левого, но без патернализма.

ЛГ: Здесь, у нас?

ПП: Да. Хотя эта же тенденция прослеживается и в Европе. Посмотрите на возрождение крайне левых партий. Я уже не говорю про социал-демократов: возьмите, к примеру, победу Олланда во Франции. Это действительно триумф социал-демократии после стольких лет правления правых.

Крайне левые тоже расширяют свое влияние. В Греции СИРИЗА получает 30 процентов, в Швеции левые стандартно имеют пять-восемь процентов (это крайне левые, не считая социал-демократов). В Германии — те же 5—10 процентов. И так далее, и так далее.

ЛГ: Но проблемы-то, которые они решают, им ведь приходится решать иногда как правым.

ПП: Это так, но в центре внимания все равно стоит человек. Не государство, не крупные корпорации, а человек. Это то, чего не хватает в России, — не просто социализма, а именно того, чтобы центром решения всех проблем был человек.

К примеру, если власть говорит о реформе в армии или о сельском хозяйстве, нужно, чтобы это были не бездумные цифры, а именно человек — как все это отразится на нем. Это первое. Это первый шаг в социальной справедливости.

ЛГ: Европа, Соединенные Штаты и Великобритания пришли к тому, к чему пришли, через парадигму «выгодно — невыгодно».

ПП: В том числе.

ЛГ: Вот через это был построен евросоциализм. У нас же это отсутствует напрочь.

ПП: Это все правильно. Возьмем США. Экономисты просчитали эффект продуктовых талонов, которые раздаются беднякам. Так вот, один доллар, который раздали беднякам в виде продуктовых талонов, эквивалентен двум долларам, влитым в экономику.

То есть получается более эффективное распределение денег, чем прямые государственные вливания — например, в инфраструктурные проекты.

Понятно, что доллар, влитый в конкретного человека, создает рабочие места в торговле, в логистике, в сфере услуг, и так далее.

ЛГ: Это так по-европейски занудно — рассчитывать. А у нас все на эмоциях.

ПП: На эмоциях. Опять же, в чем главное отличие Европы от России? В том, что там построена потребительская экономика. Это то, чего нет в России, — причем очень давно.

У нас любят призывать каких-нибудь безработных: «А почему вы не занимаетесь малым бизнесом? Идите, занимайтесь. Почему у россиянина такая слабая предпринимательская инициатива?» Так просто у народа нет денег, чтобы этот малый бизнес обслуживать.

ЛГ: Так возьмите кредит.

ПП: Так денег нет у населения, у потребителей. Представьте себе райцентр, в котором есть три магазина. Вы хотите открыть четвертый-пятый, а на четвертый-пятый у людей просто нет денег. Вы хотите открыть нотариальную контору, а у людей нет денег, чтобы ходить к нотариусу. Нет денег на ветеринара, на стоматолога, на то, чтобы покупать туристические путевки.

ЛГ: Это в маленьком райцентре. Зато в больших городах, включая Москву и Санкт-Петербург, денег сколько хотите.

ПП: Да.

ЛГ: На руках у населения, если посмотреть в общем по России, находятся огромные деньги.

ПП: На руках. И в Москве-то как раз модель потребительской экономики. Это когда деньги начинают двигать экономику. Когда это не экспортные доходы — понятно, что Москва не экспортирует ни нефти, ни газа. Но при этом в ней построена именно потребительская экономика.

Правда, в Москве не хватает социальных благ, потому что в Москве тоже очень много отверженных. Очень много людей, находящихся на социальном дне.

Если по России по европейским меркам 60 процентов населения может быть причислено к категории бедных, то в Москве эта цифра составляет 25—30 процентов. Это все равно очень значительное число.

ЛГ: Есть еще одна проблема, с которой сталкивается евросоциалистическая Европа, — это проблема толерантности. Как ни крути, все равно с этим надо что-то делать.

Даже в Швеции, которая является супертолерантной страной, очень много проблем такого рода. Туда приехало много представителей мусульманских стран, и они потихоньку начинают вытеснять как самих шведов, так и тех людей, которые живут там очень давно.

ПП: На мой взгляд, эта проблема раздута. Если взглянуть на структуру населения ЕС, то окажется, что мусульманская часть составляет 5 процентов. Это пока. По прогнозам, к 2020 году этих людей будет 8 процентов.

Однако в чем особенность европейской цивилизации? В том, что она переваривает любых завоевателей, любое инородное тело. Это как песчинка, которая попадает в раковину, и из нее получается жемчужина.

Европа переварила вандалов, варваров, германские племена, которые в то время были куда более дикими, чем современные арабы. Переварила Гитлера и тому подобное.

По моему мнению, через пару поколений — это 25—50 лет — все эти приехавшие люди будут ощущать себя шведами. Или там французами. Это процесс не быстрый.

ЛГ: А у нас?

ПП: У нас все то же самое. Сегодня много говорят о гастарбайтерах — таджиках, узбеках. О том, как воспринимает их коренное население городов. Для него они как чужеродное тело.

А если почитать воспоминания людей 30— 50-х годов, то окажется, что они примерно так же воспринимали наплыв крестьян в города. И остатки имперской элиты — профессора, бывшие офицеры — были в ужасе от нахлынувшей массы деревенских людей. Причем люди эти были гораздо более агрессивны, чем таджики и узбеки.

У меня родителям 80 лет, и отец очень хорошо помнит 53-й год после амнистии Берии. Тогда в течение года просто невозможно было ходить по улицам в Москве: когда наступала темнота, вымирало все. Город в буквальном смысле оккупировали урки.

И все равно переварили — переварили этих людей. Прошли те же два поколения. И дети тех деревенских людей ощущают себя, конечно же, городскими.

ЛГ: Хорошо, вторая часть наша закончена, а в третьей мы как раз поговорим о нашей с вами стране: куда движется страна из той подворотни, в которой она, как считают многие, сейчас находится.

Нас ждет союз нерушимый рабочих, крестьян и интеллигенции

• В высоком качестве (38,68 Мб)
• В низком качестве (38,68 Мб)

ЛГ: Итак, куда мы движемся? Вопрос, который волнует всех без исключения.

ПП: По моему мнению, все, что происходит у нас сегодня, напоминает позднесталинское время. Во-первых, это народная демократия — это все же можно назвать демократией. Вы знаете, те же самые креаклы, образованные люди, впервые столкнулись с тем, что такое настоящая демократия в классическом понимании — то есть власть народа.

А до этого у нас очень часто путали понятия «либерализм» и «демократия». Вот сейчас наступает власть народа — конечно, не в полной мере. Если сейчас действительно дать власть народу, я боюсь, это очень плохо закончится для образованных горожан. Здесь будут и смертная казнь, и уголовное преследование за гомосексуализм — словом, все, чего хочет народ.

ЛГ: Патерналистский народ.

ПП: Именно. Но это очень похоже на позднесталинское время, когда вождь стареет, вождь уже становится не таким здоровым. Вокруг него образуется множество кланов. Опять же, очень похоже на позднесталинский период, когда власть начала утекать от партии к хозяйственным органам — к Совету министров.

Тогда очень сильно упала роль партии. И я думаю, что следующий этап, который мы будем наблюдать в стране, — это резкое падение власти «Единой России». Я думаю, все будет перетекать в так называемый «Народный фронт».

У меня ощущение, что к следующим думским выборам мы получим либо полное отсутствие «Единой России», либо «Единую Россию» как карликовую такую партию.

А «Народный фронт» будет более широким. «Единая Россия» — это партия бюрократов. А «Народный фронт» будет партией всех слоев общества, начиная от городских сумасшедших, которые призывают к смертной казни и уголовному преследованию гомосексуалистов, и заканчивая в том числе какой-нибудь либеральной интеллигенцией.

ЛГ: Вы считаете, это возможно?

ПП: Да, все будет как при Сталине: нерушимый союз рабочих и крестьян и интеллигенции. Это будет очень похоже.

ЛГ: То есть те люди, которые выходят на Болотную, тоже будут в «Народном фронте»?

ПП: Я думаю, часть привлекут и туда. Скажут: Вася (или там Маша), вот тебе фронт работы, а то ты маешься без дела — занимаешься ерундой три или четыре года. Иди в Счетную палату аудитором — будешь заниматься конкретным делом.

И очень многие пойдут. Многие будут верить, что действительно помогают стране, а кто-то пойдет просто ради денег, ради карьеры.

Как это, кстати, было в позднесталинское время: все те люди, что позднее развенчивали культ личности, выносили тело Сталина из Мавзолея, прекрасно работали при Сталине, выполняя функцию либеральных членов системы.

ЛГ: А как же Госдеп, который, как некоторые говорят, отчасти руководит либералами? Он что, будет сидеть и смотреть, как тут всё объединяется в «Народный фронт»?

ПП: Понятно, что какая-то часть либералов останется. Это в первую очередь те, у кого есть деньги для ведения политической деятельности — для фронды. Те, кто кормится из каких-то фондов, кормится от такого коллективного гайдара-чубайса.

Они, конечно, останутся, поскольку воспринимают это как работу. Но многие действительно вольются в общенародный фронт. Я думаю, США и Европа будут не против, потому что предсказуемая Россия — пусть даже немножко ощетинившаяся, архаичная — все равно для них достаточно удобна.

ЛГ: Но это же монархия, нет?

ПП: Я как раз считаю, что это не монархия. Тут мы как раз столкнемся с феноменом народной демократии в классическом понимании этого слова.

ЛГ: Это в греческом?

ПП: Да. Сейчас нами правит такой сплав чекистов и олигархата — две узкие группы, которые мало кого допускают в управленческие схемы.

ЛГ: До кормушки.

ПП: Даже не просто до кормушки — в управленческие схемы. Это все пока внизу: низовые прокуроры, милиционеры, которые бутылками из-под шампанского пытают. И все это будет выползать немножко вверх.

ЛГ: А как они все это привлекут? Да и зачем им это?

ПП: Так это действительно сплотит нацию.

ЛГ: Чтобы себя сохранить?

ПП: Да. Во-первых, это создаст какие-то социальные лифты, о которых давно мечтает народ. Когда какой-нибудь молодой человек из провинции будет знать: вот он сейчас пойдет работать прокурором, покажет себя и через пять лет попадет в региональную думу, а через десять лет — в Госдуму. Предсказуемая карьера будет.

Сейчас карьера слабо предсказуема. Ты можешь сидеть на одном месте 20—30 лет и никуда не пробьешься, потому что все захвачено кланами (в том числе и на низовом уровне). Если ты не из клана, то никуда не пробьешься — максимум до среднего уровня, если ты хороший служака.

ЛГ: Так может, это и хорошо — то, что будет? Может, это и есть развитие страны? Так выглядит настоящая народная демократия. И американцы довольны.

ПП: Вы знаете, это такой эволюционный путь. Это не то что хорошо. Разумеется, все бы прошло быстрее, если бы произошел государственный переворот или власть в результате дворцовых интриг получил бы европейски ориентированный человек.

А то, о чем мы сегодня говорим, — это, конечно, эволюционный путь, который растянется лет на двадцать — то есть опять на поколение. Народ будет приучаться дергать за рычаги, понимать, как что-то работает. Он наконец-то получит доступ к деньгам и к какой-то европеизации.

Понятно, что европеизацию в России делают деньги. Бедный человек вряд ли будет европейски ориентированным. Он, скорее, будет озлобленным.

То есть это будет долгий эволюционный путь. Ну, кому как нравится.

ЛГ: Но это правильный вектор?

ПП: На мой взгляд, правильный вектор — это европеизированная верхушка. В идеале это должны быть представители каких-нибудь европейских королевских семей. Они бы стали гарантом более быстрого вхождения России в Европу.

ЛГ: Своего рода просвещенная монархия?

ПП: Да, просвещенная монархия. Но, как видите, практика показала, что, если люди изнутри России начинают строить просвещенную монархию, это очень быстро заканчивается откатом к прошлому.

То есть это должна быть элита, которая стоит над всеми кланами, сложившимися здесь за последнее время.

ЛГ: Элита есть у нас?

ПП: Есть, конечно.

ЛГ: Это кто?

ПП: Как я уже сказал, сейчас это чекисты и олигархат.

ЛГ: Это элита?

ПП: Да, это элита.

ЛГ: Постепенно дети становятся образованными…

ПП: Постепенно дети становятся образованными, отучившись за границей. Понятно, что они, может быть, Плутарха в оригинале не читают, но они по крайней мере знают, что вырывать ногти на допросах — это плохо.

ЛГ: Как я понял, мы движемся все-таки не в темное прошлое, а в какое-то светлое будущее.

ПП: Оно не то чтобы светлое, а, скорее, серое. Сейчас существует четкое разделение на черное и белое. Вот образованные горожане, интеллигенция — у них якобы был такой белый мир, в котором они сидели, окуклившись, и смотрели на то, что происходит за МКАДом. Им там было уютно.

А сейчас происходит размывание: черное врывается в белое, и одновременно белое изменяет цвет черного. И все становится таким серым. Вот этот либеральный мирок тоже будет сокращаться. Многим в нем будет неуютно, многим придется пойти работать на власть.

ЛГ: А потом в эти полусерые тона добавится немножко голубого, немножко красного, и получится такая пастель.

ПП: Именно.

ЛГ: И будем жить хорошо и счастливо.

ПП: Будем жить хорошо и счастливо.

ЛГ: Вот на этом мы с вами закончим нашу сегодняшнюю встречу. Представитель блока евросоциалистов, журналист и публицист Павел Пряников был у нас в гостях. Спасибо.

ПП: Спасибо, до свидания.

Материал подготовили: Лев Гулько, Дарья Шевченко, Виктория Романова, Нина Лебедева, Мария Пономарева, Александр Газов